ПОДВИГ КРАЙНЕГО НАПРЯЖЕНИЯ

Ночь, как огромный черный пес, грузно опустив свое бесформенное те­ло на встревоженную землю, уютно свернулась вокруг малого, но юрко снующего по стенам квартиры огня свечи, с любопытством воззрившись на меня своим тусклым, немигающим взглядом. Тревожные думы шустрыми зверьками сновали в голове, но сердце билось по-прежнему ровно и спокойно. И вот, казалось бы, когда поздний час совсем собрался уложить уставшее тело в постель, мне нестерпимо захотелось, припав к бумаге, что-ни­будь написать. Немного поколебав­шись, я решился затронуть тему люб­ви в христианском ее осмыслении.

Так часто поднимая эту тему, люди дают неверную оценку этому чувству, а еще чаще и вовсе о ней не имеют ни­какого представления. Да и удивитель­но ли, что сугубо духовное чувство многие путают с человеческим, душе­вным, говоря в лучшем случае о том, что св. Феофан Затворник охарактери­зовал как душевно-духовное начало в человеческом естестве.

Но более всего обидно, что именно всепрощающей любовью Господней так часто спекулируют на «рынке» богословской мысли, подтасовывая к ней большой процент экуменического сур­рогата. И люди, «ни мало не сумняшеся», раскупают этот утилизованный «товар». Еще бы, ведь не из-под полы контрабандиста его же им предложи­ли, а чуть ли не с церковного амвона в качестве назидательного послушания ткнули в руки: вот нате, брат, хоть и не коровай, а пожуй — вкусно! Вот и не­сут по жизни свою горемычную ношу ветренные головы наших прихожан.

«Ничего, снесут, — говорил мне как-то один знакомый. — Таскали и поболее того». Бог знает, может быть и выдюжат. Только жаль глядеть на это бредущее в никуда стадо испуганных и так уставших овец. Жатвы много ны­не, ой, как много, а вот делателей и по сей день дефицитно мало.

Вот и задумаешься поневоле, где же враги твои. Тех ли именовать не­другами, кои не скрывая своей неприя­зни всю жизнь противостояли тебе, ли­бо тех, которые всевозможным ласка­тельством усыпляют совесть твою?

«Спи, малыш, спокойно спи, жизнь сладостна и покойна, как тихий пруд, в котором жаркое июльское солнце осве­жает упоительную округлость своих горячих телес. Приляг на волнующую свежесть прибрежных трав духмяных и испей мелкими глотками терпкий на­стой озерных грез, уносящих твои мя­тущиеся мысли в заоблачную высь космогорических прозрений», — то и де­ло вещают эти оракулы любви. «Нет, — говорю я себе, — не пей, козленоч­ком станешь. Ближние твои — враги тебе. Вот она, правда, в которой нет и тени лжи».

Нет, не врагами именуй, брат, несу­щих тебе зло людей, а ближними сво­ими, возлюбленными сердца твоего. За правдивость их словес уважь, почти молитвою, как братьев твоих любез­ных, единокровных. Ведь не злом же коварно на добро их отвечать? А как щедрого их дара не заприметить, глядя на сердце свое? Вот оно, как красна девица уневестилось смиреномудрием Жениху Своему Господу Иисусу Спа­сителю нашему. Обрядилась в шелко­вые наряды незлобия и так кротко льнет к Возлюбленному своему, Нена­глядному, целомудренно опустив счас­тливые очи под задорными взглядами «боляр», «сватов» своих, весело глядя­щих на пунцовый лик спасительницы своей, молитвенницы, кроткой и не­злобивой голубицы, невестушки на­шей, княгини красной, ненаглядной.

Врагов любить должно, а грех их не­навидеть люто, как смерть самую. Заме­ним слово «враг» более мягким понятием «человек» и тогда, я думаю, все про­яснится, станет на свои законные места. Очень важно уяснить себе, что нас окру­жает не стан врага, а разрозненные, не­здоровые члены единого вселенского те­ла всечеловеческого, чтобы определить­ся в окончательном становлении своего христианского подвига, прежде всего — терпения. Ибо естественная реакция на­шей души на крайнее проявление греха с чьей-либо стороны — резкое его не­приятие: здоровая часть нашего духов­ного организма выказывает себя жела­нием избавиться от назойливых визите­ров безнравственности, равно и от всего того, что привносит в нашу жизнь опре­деленный дискомфорт. Как тяжко быва­ет в солнечный весенний день зайти в больничную палату к умирающему, тя­жело страждущему человеку. Как про­тивоестественен вид самой смерти, ког­да буйная жизнь, пронзая весь мир, осторожничает лишь в этом месте.

Вот только тогда и осознаешь, что любовь — это подвиг крайне напря­женного свойства, мука, невыносимая боль уничижающего служения, служе­ния не только людям, окружающим те­бя и входящим в грань твоего сущест­вования, а прежде всего, себе, ибо не столько их, сколько твоя собственная душа нуждается в уврачевании, ее, умираюшую, нужно посетить увеще­ваниями, забыв себя, пожить хоть миг жизнью других людей.

Вот и выходит, что любовь к врагам определяется терпеливой молитвенной обращенностью души своей к сродно­му ей естеству близкого человека, крестоношением обличения пороков его, не словами только, а и жизнью своей. Ибо в молчаливой смерти Своей Сам Христос утверждал Царство иного бы­тия, обличая грех кровию Своей, мерно сочившейся из ран Его, делая само ору­дие пытки и смерти человекам освобо­ждение. Каждый, кто глядел на царственный сон Иисуса, явственно осозна­вал, что не миру принадлежит это жи­вотворящее Тело, не пожелавшее и не могущее пойти на компромисс с совес­тью души Своей — этот тихий покой, исходящий от Креста, источал безмятежье божественного бесстрастия, кото­рое так волновало и будоражило поро­чные души сынов мира сего. Божест­венный покой сошел на крылах ангель­ского благовестия в суровый мир тре­волнений плоти и души. Бог, не поки­дая Своего самодостаточного вседовольства, рай сладости принес на землю, дабы и человечество приложилось к Его благодатному бытию.

Бог есть любовь. Но как эта любовь обличала грех, не соглашаясь с его са­модовлеющим значением в человеке, обличая смерть, Христос повелевал ее ненавидеть — нельзя не противиться убийце, безжалостно влекущему чью-либо душу на заклание. А мы порой и лишний раз боимся возложить на голо­ву человека епитрахиль для разреше­ния грехов его, руководствуясь гума­нистичным принципом — не лезь в чу­жую душу, она потемки есть.

А ведь как нетерпимы мы порой к себе, как строго выговариваем набедо­курившей душе, уличая ее в пристрас­тном сластолюбии. С какой неприяз­нью гоним вон страсти за порог хра­мины своей, как скорбим и пережива­ем о содеянном и как умильно каемся Всеблагому Богу, не теряя надежды спросить Его прошения. Но чуть зави­дя грех ближнего своего, тут же по­спешно ретируемся за образ Евангель­ской заповеди — не суди. Чего боим­ся? Суда ли? Добро, ежели так. А мо­жет, просто боязно расстаться с вых­лопотанным «добрыми» делами ими­джем примерного христианина, ли­шиться собственной значимости в очах общественного мнения?

Судить — не суди. Грех творит осу­ждающий сокровенную жизнь неповто­римой человеческой личности. Но бо­льшее зло творит тот, кто опасается ли­шиться своего сладостного безмятежья, дутого и придуманного мнимого мира, ибо истинный мир души есть братская любовь, а любящее сердце — всегда милующее, везде и ежеминутно молитвенной кровью обливается за други своя. «Мука, страшная мука,— говорил старец Силуан, — любящему сердцу не творить благо, ибо любовь есть ад для добровольно сошедшей в него души».

Известен определенный контин­гент людей, в прошлом испугавшихся своих ригористичных наклонностей и тут же перебросившихся на иной бе­рег сомнительной мягкотелости в на­дежде обсушить там свою подмочен­ную репутацию. Благими намерения­ми, как известно, дорога в ад стелется. Из обоснованной боязни их причи­нить боль ближнему вытекает снисхо­дительное попустительство той вяз­кой среде, в которой зарождаются ка­таклизмы, иной раз и вселенского зна­чения. Уж лучше всыпать хорошо на­шалившему юнцу, чем уважительно воспитывать в нем озверевшего тира­на «всех времен и народов».

Как видно, снисхождение и любовь на поверку оказываются совершенно разнородными явлениями.

Любовь есть Бог. Но ведь о Боге-то мы всегда говорим не иначе, как в фо­рмулах тринитарного и Христологического богословия, отдавая себе ясный отчет в том, что простая природа боже­ства камнем преткновения ложится на пути взыскательного и многосложного рассудочного, а иначе говоря, неодухо­творенного мышления человечества.

Бог прост и бесконечен. Он пребы­вает вне всяческого закона, полагая Своим хотением закон всему. Он сущностно недостижим человеческому мышлению, но творимый мир как про­дукт творчества Его свидетельствует о внутренней целостности и гармонии Первообразной природы Его, которая непознанно открывает Себя в исхождении Нетварных Энергий Своих. Так что и любовь имеет свои безгранич­ные, внетелесные формы существова­ния, и никак не позволительно свали­вать в одно место Откровение Творца и бесхребетную философию дерзкого ума, называя эту кашу любовью Гос­пода нашего Иисуса Христа.

Не стоит писать себе икону Творца незатейливыми красками самомнения. Страшно, сотворив себе кумира, прой­ти мимо вечности, минуя собственной души спасение.

Но я также согласен с тем, что то­лько любовь имеет право на вразумле­ние, ибо только ей и подвластен опыт молитвенного проникновения в людс­кие сердца. Кто выведет из кромеш­ной темницы душу мою, как не тот, кто узрев ее тонкие очертания в царс­тве адового мрака греховного, пылко воззовет к трепетной тени ее, призы­вая в Мир вечного веселия, — ту, без которой и жизнь ему — не жизнь, и мир Божий — не мир.

Господи! Дай лишь тем право су­дить мое грешное сердце, кто душу положить готов за жизнь, ровно бью­щуюся в груди моей.

Загради же, загради дерзкие мои уста, да не осудят дерзновенно тех они, за коих жизнь свою положил Ты! Да не осудят, Господи, они Твою лю­бовь и не изрекут пророческого осуж­дения глаголу своему, вещающему га­дкую ложь.

«Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».

И уклоняюсь Тебе поклоном зем­ным, да будет, Господи, Боже мой, тако, «да будет тако».